Творцы апокрифов [= Дороги старушки Европы] - Андрей Мартьянов

Андрей Мартьянов и Марина Кижина

Творцы апокрифов [= Дороги старушки Европы]

Посвящается одержимцам от истории

В тексте использованы стихи:

Н. Гумилева, Скади, Л. Бочаровой, Е. Сусорова, В. Набокова, А. Семенова, Омара Хайяма

«Апокриф — дополнение к официальному мифологическому циклу, сочиненное, как правило, позже; признаваемое, однако не почитаемое последователями указанной религиозной формации наравне с первоначальными источниками…»

«И видя ученики его сказали:

Господи! Хочешь ли, чтобы мы попросили

и огонь сошел с неба и истребил их, как Илия сделал?

Но он, обратившись к ним, запретил им и сказал:

Не знаете, какого вы духа:

ибо сын человеческий пришел

не губить души человеческие, а спасать».

Парод[1]

Кто ходит в гости по утрам?

Прошел патруль, стуча мечами,Дурной монах прокрался к милой,Над островерхими домамиНеведомое опочило.Но мы спокойны, мы поспоримСо стражами Господня гнева,И пахнет звездами и моремТвой плащ широкий, Женевьева.Ты помнишь ли, как перед намиВстал храм, чернеющий во мраке,Над сумрачными алтарямиГорели огненные знаки.Торжественный, гранитнокрылый,Он охранял наш город сонный,В нем пели молоты и пилы,В ночи работали масоны.Слова их скупы и случайны,Но взоры ясны и упрямы,Им древние открыты тайныКак строить каменные храмы.Поцеловав порог узорный,Свершив коленопреклоненье,Мы попросили так спокойноТебе и мне благословенья.Великий Мастер с нивелиромСтоял средь грохота и гула,И прошептал: «Идите с миром,Мы побеждаем Вельзевула».Пока они живут на свете,Творя закон святого сева,Мы смело можем быть, как дети,Любить друг друга, Женевьева.

— Иду, иду уже! Хватит барабанить. Дверь выломаешь! Господи, да кого принесло в такую рань?

Отец Колумбан, шаркая босыми ногами по утоптанному до гранитной твердости земляному полу своей отшельнической пещерки и слегка прихрамывая подошел к двери, ведущей наружу. По его расчетам время давно перевалило за полночь и подступал час хвалитн. Обычно, перед рассветом святого пустынника прихожане из окрестных сел не беспокоили, но… Всякое случается в этом несовершенном мире — люди болеют и умирают, а пожилой священник никогда не пренебрегал обязанностями, возложенными на него Господом Богом, Святой Матерью Церковью и самим собой. Облегчать страдания души и тела паствы не есть ли первейший долг пастыря?

В толстые доски притвора молотили кулаками уверенно, настойчиво и нагло. Это явно не могли быть трое молодых людей, в последнее время проводивших у отца Колумбана целые дни — шевалье де Фармер вечером увел обоих своих «оруженосцев» ночевать в замок; завтра они собирались съездить в Аржантан, за необходимым к грядущему путешествию снаряжением. И уж точно не спокойные, дородные, немногословные и чтущие покой отшельника крестьянки, приносящие святому отцу по утрам молоко или творог.

Старик, морщась от боли в серьезно поврежденной несколько дней назад ноге (след от жесткой веревки заживал с трудом), отнял от двери подпиравший ее кол и безбоязненно распахнул тяжелую створку — опасаться было нечего, ибо даже самые закосневшие в грехах разбойники никогда не тронут священника: такой грех и Дева Мария не убелит. Разбойники, между прочим, отнюдь не стремятся к погибели души, и как прихожане куда более радеют о Спасении, нежели многие благонравные дворяне, грешащие направо и налево.

— Ага, старый безумный гибернийский[2] волчара! — беременное рассветом небо загородила тень человека. — Ты что наделал, святокупец?

— Э-э-э… Что? — слегка опешил отец Колумбан от такого напора, но мигом ощетинившись, рыкнул в ответ: — Не тебе отчета с меня спрашивать! Сгинь!

— И не подумаю, — ночной гость бесцеремонно оттеснил отшельника вглубь землянки, переступил порог и, сторонясь самодельного алтарчика с немногими горящими свечами у восточной стены, уверенно прошествовал к столу. Он явно бывал в жилище монаха не раз, это было заметно по уверенным движениям. — У тебя пиво найдется?

— Тебе здесь что, трактир? — огрызнулся бородатый старикан, но все-таки взял кувшин и плеснул в пустую глиняную чашку пахнущего ячменем напитка, — говори, раз пришел. А потом — выметайся. И чтоб духу…

— Хам и потомок Хама, — буркнул гость, поглощая пиво, — Думаешь мне легко? Только вчера, как проклятый жарился весь день на византийском солнышке… Монферрату, понимаешь, приспичило явиться в Констанц с новой сногсшибательной идеей, и проворачивать свою бездарную интригу он решился с помощью не кого-нибудь, а самого кесаря Андроника… Впрочем, тебе это малоинтересно. Ты ведь в дела большого мира не лезешь, гадишь по мелочи.

— Где уж нам, сирым, — ядовито усмехнулся отец Колумбан, скучным взглядом рассматривая неожиданного посетителя. Последний был дороден, не особо высок ростом, имел рыжеватую «сарацинскую» бородку, упитанные щеки, и узкие, почти восточные, хитрые глазки. Купчишка какой-нибудь. Не из богатых. — Это только ты со своим хозяином гадишь по крупному. Да так, что потом на весь христианский мир смердит.

— Ну, не только на христианский, — хохотнул толстяк, и вдруг поморщившись, кивнул отшельнику на лежащую рядом толстую книгу в черном переплете, кою святой Колумбан читал на ночь, — Умоляю, убери отсюда эту католическую пачкотню, мешает…

— Алан Лилльский-то тебе чем не угодил? Хороший поэт, а богослов еще лучший… — отшельник все-таки передвинул инкунабулу подальше, чтобы не раздражать своего старого знакомца. По мнению отца Колумбана, его нынешний гость был самым безобидным (если такое слово вообще применимо к демонам свиты Люцифера), существом и только с ним старый монах соглашался время от времени общаться, когда противоборствующие стороны желали установить краткое перемирие или поделиться взаимоинтересующими новостями… Сам мессир дьявол, в мире смертных появляющийся крайне редко, до бесед с необычным пустынником старался не снисходить. Видимо, завидовал его близости к Сфере, из которой сам был навсегда изгнан несчетные века назад.

— Вот ответь, Калькодис, разве ты не признаешь, что единственной истинной наукой, из которой проистекают все прочие, является богословие?

— Признаю, — охотно закивал толстячок, — Еще как. Но это не мешает мне постигать и прочие премудрости. Одна из важнейших гласит: «не лезь в дела Великих, неприятностей не оберешься». А ты, тупица, что вытворяешь?

— Будешь грубить — выставлю, — пригрозил отец Колумбан, — Ну, чем твой сюзерен на этот раз недоволен?

— Да хотя бы вот этим! — гость вскочил, просеменил к углу землянки и сдернул холстину с некоего громоздкого и длинного металлического предмета. Вороненая сталь слабо отражала лучики свечей. — Такая вещь не должна находится в данном времени! Будь ты поумнее, давно разобрал бы ее, а части отнес в замок, кузнецу — пусть переплавит.

Действительно, авиационный пулемет образца 1937 года смотрелся в XII веке так же нелепо, как Папа Римский в синагоге.

— Ну почему, — взвыл, по-фиглярски вытягивая руки к потолку и закатывая глаза, Калькодис, — почему, эти лицемерные богомазы толкуют пред честным народом о нерушимости Творения, невмешательстве в Господни труды, а на деле сие Творение по камушку разрушают?! Ах, сколько ханжества и фарисейства приправленного ладанным соусом гордыни разума!..

— Перестань паясничать, и скажи толком, зачем тебя прислали. — отец Колумбан нетерпеливо побарабанил палицами по неровной столешнице, — Ты и без того лишил пожилого человека ночного отдыха.

— Человека, — фыркнул толстяк, однако утихомирился. — Скажешь тоже. Ладно. Вот ответь, почему наш, такой спокойный, незыблимый и сонный мир превратился в проходной двор? Отчего, любопытно, мастерски исполненная картина Большого Творения загажена каплями вонючей малярской краски, выплеснувшейся незнамо откуда? Мой покровитель крайне недоволен — цепь событий нарушена, грядет лавина, запросто способная смести к едрене фене весь миропорядок.

— Не ругайся, не в кабаке, — машинально заметил отшельник, — И вообще, вы со своим сюзереном ошибаетесь. Если так происходит — значит, таково Предопределение божественной мысли. Творец всезнающ, а значит все происходящее ныне и способное произойти в будущем ему известно. Согласись, он не станет — в отличие от вашей шайки — вредить своему собственному и любимому миру.